Воспоминания и параллели. Незаконченное.

Некоторые картинки-воспоминания не отпускают, не забываются, Случайная встреча, случайный взгляд … и вот они становятся частью меня. Не мной ли?

***
Когда я была еще маленькой, мы часто ходили в наш городской парк и живой уголок. Конечно же экзотических животных в нем не было, но пара обезьянок с горными козлами, павлином, дикообразом и медведем там обитала.
Однажды мы пришли туда с классом, парк дышал осенью и утопал в своем сверкающем золоте, здесь все было пропитано тихой радостью и покоем, нам было весело и легко. Живой уголок встретил нас унылым видом серых клеток, козел придавил мне палец к решетке, когда я из любопытства хотела потрогать его рога, павлин, не раскрыв своего великолепного хвоста, оказался обыкновенной курицей. Дикообраз наотрез отказался выходить из своего домика, а обезьянки показывали нам свои красные попки. Мы подошли к клетке с большим бурым медведем, она была маленькой, общей площадью не больше 10 квадратных метров. Как раз накануне прошел дождь, солома и опилки были перемешаны с грязью. Большое ржавое корыто стояло тут же, в него работница зоопарка налила какую-то поросячую жижу, похожую на размоченный в воде черствый хлеб. «Мишенька, поешь!» – жалостливо обратилась она к нему. Мишенька не притронулся к еде, он как заведенный ходил из одного конца клетки в другой, на секунду останавливался, поднимал морду вверх и снова протаптывал лапами эти несчастные три метра. По своей природе царь леса, сейчас он был буквально закутан в тревогу и страх, тощий, жалкий, запуганный, внутренне он еще не сдался, но выглядел уже как побежденный. И потому его топтание по клетке уже больше напоминало параною, навязчивый поиск свободы там, где ее нет и быть не может. Какая невыразимая тоска! Какое грустное «зрелище»! До сумасшествия монотонное хождение и читаемая в медвежьих глазах хрупкая надежда, что может быть сейчас, в эту секунду все изменится. Там за оградой живого уголка был мир, в котором праздник золота и красок низвергал все гнетущее и тяжелое, а здесь – грязь, ржавая клетка, несъедобное пойло в старом корыте и жалостливая работница зоопарка в синем платочке и испачканных калошах. Торжествующее великолепие и тюрьма. А мы – одновременно и восторженные зрители, и грустные наблюдатели, тюремщики и палачи, нормальные советские школьники, взрощенные системой, которая в поздние восьмидесятые уже давала сбой. Грустно, грустно, сто тысяч раз жалко, но все это до cих пор стоит перед глазами.

***

Как-то раз во время стажировки в Бирмингемском Университете я отправилась в центр города в нетипичное для этого время – полдень будничного дня. Бирмингем – рабочий промышленный город (был по крайней мере им долгое время), поэтому там, куда в выходные стекало все население города – на шопинг, в кино, в рестораны, в обычный день была безлюдная пустыня. На ландшафте этого безжизненного серого пространства время от времени появлялись пенсионеры, молодые мамочки, обедающие клерки и случайно заблудшие сюда души вроде меня. За пустотой этого торгового центра скрывалось что-то нехорошее, тоскливо-меланхоличное, по выходным, люди привносили в него самих себя, свои желания, настроения, переживания, без них он становился просто современной гробницей – зеркальным дворцом со стеклянным сводом и металлическими арками. Здесь хранилась неношенная одежда, непрочитанные книги, невыпитый кофе. Тем не менее, заведения общепита работали, я села за один из многочисленных пустующих столиков и начала смаковать булочку с чаем. Время приближалось к обеду, подошло несколько офисных работников в строгих костюмах, женщина на высоких шпильках. Поварихи в кофетерии, предчувствуя клиентов начали резать салаты, помешивать острое мясо, раскладывать по тарелкам пирожные на открытой кухне. Шкварканье и бульканье в кастрюлях, льющееся вода, звон тарелок вдруг были заглушены громкими голосами приближающейся группы людей. Они сели за соседние столики, и я смогла их рассмотреть. Это были взрослые люди, но с особенностями развития, скорее всего врожденными, или же просто психически сильно нездоровые. В сопровождении социальных работников, веселых и внимательных, они сели за отдельный столик и начали трапезничать. Почти все из них излучали детскую радость и простоту, умиление перед миром и принятие всего. Вдруг я обратила внимание на женщину, которая сидела с ними за одним столом. Аккуратно одета, подстрижена, ухожена, мне показалось, что она – социальный работник и просто села за один стол со своими подопечными. Время от времени я бросала взгляд на них, и тогда я заметила выражение невероятной тревоги на ее лице. Она не притронулась к еде, сидела, не двигаясь и не меняя положения своего тела, пристально смотрела себе в колени и в стол, а пальцы без остановки сжимали и расправляли складки на юбке. Иногда она чуть-чуть приподнимала голову и глазами охватывала часть зала, а затем снова взглядом впивалась в свои колени. Казалось, ее изнутри съедал страх, и она как хрупкая скорлупка, могла в любой момент разбиться, распаться на части. Одна нянечка, почувствовав невероятное волнение своей подопечной, подошла к ней, погладила по плечу, сказала что-то доброе, но даже это внимание, которое случайно накрыло своим теплом и меня, не помогло. Она по-прежнему сидела за столом, не ела, не пила, не понимала и не осознавала окружающее, ее реальный мир был внутри, в переживаемых ею тревогах и страхах, в нем эта бедная маленькая женщина заточила себя как в клетке и выйти сама уже не могла. Вот и сейчас она все еще стоит у меня перед глазами – маленькая, трогательная в своей внутренней хрупкости. Травиночка у дороги, паутинка, которую безжалостно треплет ветер и тянет за собой, девочка на крыше небоскреба, балансирующая на шаре. «Все хорошо, девочка моя! Все хорошо» – говорила ей нянечка. А я думала о том, что вокруг меня много людей, таких же ранимых, тревожных, хрупких, но способных в отличие от этой бедной женщины строить вокруг себя «замки». Из-за высокой ограды социального статуса не видно их обнаженных чистых эмоций, они просто бурлят внутри, порой даже клокочут паром и обжигают. От этого их жалко не меньше, а может быть даже и больше, и хочется бесконечно долго, как мантру, повторять «Все хорошо, я с тобой, все хорошо!»