Песня о цирке

К нам приехал цирк.

И мы всей семьей побежали к свежеубранному полю пшеницы. Там, среди золотых подрезанных стрел соломы, в изумрудной оправе из молодой кукурузы бижутерно блистал красно-синий шатер цирка. Такой, как в детстве, полосатый, с длинными треугольными полотнищами и флажком на шпиле.
Внутри меня что-то спружинило, задвигались шестеренки воспоминаний. Диафильмом пролетели картинки и запахи того мгновения, когда я пятилетней девочкой впервые сидела под куполом цирка. Каким же сладким и томительным было тогда это предвкушение чуда, того, что с блеском, трубами и ладошами.

На месте же нас встретила реальность. Былое величие, растекающееся и уходящее: побитые цирковые снаряды, лавки с потресканной и облезлой краской, театральная «ложа» с пляжными, посеревшими от времени стульями. Разноцветные лампочки криво висели возле витрины со сладостями. И только под ногами приятно шуршала солома. Мы шли по ней как по сугробам, вдыхая душисто-кисловатые ароматы июля, а стебли цеплялись за ноги и покалывали сквозь джинсы и носки. Право, полную аскезу со зрительскими сидениями на земле и под открытым небом я восприняла бы лучше. А от этого надрыва быть Большим Цирком становилось неловко и грустно.

Артистическая труппа оказалась семейным подрядом. Отец – директор цирка, дрессировщик и продюсер в одном лице – худощавый мужчина с большими выпирающими вперед зубами. Его четверо детей выступали актерами и чернорабочими, а еще продавцами попкорна и мигающей пластиковой дряни, похожей на звезду.

Можно ли увидеть внутрисемейные расклады через шоу на арене? Оказалось, что да. За два часа они вытащили скелеты из всех своих шкафов. И мы получили «обнаженку» – психологический триллер как невеселый бонус к цирковой программе.

Младшая дочка в клоуновском костюме незатейливо танцевала под громкую музыку. Дерзко, протестно, самоуверенно. Отец троекратно выходил на сцену и выключал магнитофон. А потом папу рвануло: он со всей силы жахнул технику о землю и выбросил в мусорную урну. Наступи он до номера в лошадиный помет, магнитофон точно полетел бы в нас. Из реквизита 90-ых посыпались винтики и кнопочки, а девочка упала на сцену и горько заплакала. Страшный неконтролируемый гнев в прах испепелил все, что чувствовалось, переживалось, мыслилось. Осталась немота и бессилие. Такой жанр, скажите вы? Клоунада, гипербола?… Да нет, скорее пронзительное, до ужаса правдивое проигрывание ситуации, знакомой им обоим. Дети в зрительском зале испугались. Мой сын чуть не заплакал, мне стало не по себе.

Средняя дочь – акробатка в голубом блестящем купальнике по-змеиному извивалась на обруче под куполом. Волшебно, тонко, музыкально. Отец во время других выступлений всегда прятался за кулисами. Тут вышел в зрительный зал, сел на стул, широко расставив ноги, и задрал голову. Хотелось думать, вот смотрит папа на дочку, а в глазах его светится – «любимая, дорогая моя доченька, милая фея, витающая в подкупольных эфирах». Но не получалось. Потому что взирал он на нее, как владелец – на товар: дорогой, качественный, прибыльный. С гордостью и достоинством собственника – «посмотрите-ка, мое!» Капитал, инвестиция, которая принадлежит только ему и не имеет право на другого мужчину, другую цирковую труппу, свою собственную жизнь.

Двадцатилетние сыновья сами подготавливали арену: выносили маты, вносили, чистили их от соломы, а потом тут же жонглировали, акробатили, прыгали на лошадях. Нервные и тревожные, взмокшие от высоких температур под шатром и артистического напряжения. Кочегары–истопники огромной цирковой махины, сжирающей без остатка их молодость, выбор, свободу.

«У цирков Германии нет государственной помощи. Мы должны платить за все сами: за воду, электричество, рекламу, аренду, корм для животных, а нам, артистам, тоже нужно что-то есть». Рассказывал нам во время паузы директор. Не тихая просьба, а громкое требование в микрофон, обида на жизнь и весь мир. И виноваты все: и внезапно разбежавшаяся труппа, и мы, малочисленные зрители, и собственные дети, которые вот-вот и, если будут силы, навсегда хлопнут дверью. И эта обида стала индульгенцией, освободительной заслонкой между ним и публикой, а иначе как быть с сильно завышенной стоимостью билетов, обманом, посредственными номерами, дополнительной платой за посещение зооуголка и езду на пони…

«Наш цирк отмечен золотой медалью по уходу за животными. Животные здесь счастливы и здоровы, им у нас хорошо!» Выходят верблюды, а у одного висит горб. Так уж им здесь вольготно и замечательно? Они бегают по манежу, один круг, второй, третий … десятый, под праздничный марш, горб трепыхается вверх-вниз, вверх-вниз, а за занавесом слышны удары хлыста. Кто теперь спровоцировал приступ гнева? Лошади или сын, который выбежал на арену, нервно дергая плечом и оглядываясь.

Мне было тяжело, хотелось встать и уйти. Слишком сильно выпирала их личная катастрофа и убивала впечатление даже от хороших номеров. Но субботний вечер, выход, дети счастливые… Я собрала этот пазл и терпеливо ждала конца. Вот такой опыт, вот такая семья, с живыми сильными эмоциями, зажатая на перепутье и в безвременье.

Когда все зрители пошли в зооуголок, мы искали туалет и оказались за кулисами. А там отец семейства, этот нервный, с лошадиными зубами, нежно целовал свою супругу. Размякший, расслабленный, прислонился головой к ее лбу, а она рукой поглаживала его волосы. Сидели рядышком, на секундочку одни, на секундочку, как в юности.

Эту женщину я видела мельком, она не выступала на арене, но помогала дочери с музыкальными плейлистами, поправляла воротник сыну, поглаживала лошадей, кормила коз сеном. Единственная из труппы улыбалась и даже выглядела счастливой. Я мгновенно прокрутила пленку назад и вспомнила выутюженные, вычищенные костюмы циркачей, белые занавески на окнах вагончиков, летнюю импровизированную веранду со столиком и белой скатертью. Не она ли с вечера, в тишине баварских сумерек заплетала лошадям косички, а утром, в пронизывающем солнечном свете расчесывала их гребешком. Укладывала прядь за прядью.

Теплые женские руки. Тихая гавань. Бережные хранители того, что дорого и любимо. Ни финансовые ухищрения директора, ни верблюды с волами, ни даже мисс грациозность под куполом не спасут цирк. А они спасут, еще успокоят и благословят, отпустят и примут. Снова и снова прикоснутся к выбритой щеке мужа, нет, не рабовладельца и тирана, а глубоко уставшего мужчины с большой семьей, ответственностью и мечтой. Для нее цирк никогда не станет пожирающей пастью, это ее любовь, ее жизнь, ее выбор. И ничего другого она не хочет.

Дай Бог, дай Бог…

Мы уходили из цирка, а артисты собирались у крыльца вагончика, мама накрывала на стол, совсем скоро – вечернее представление, снова нервы и раздражение, но сейчас тонкая струйка пара из чайника и букетик засушенных цветов на окне.

Заваривается чай, солнце заходит и румянит стога соломы.

Время покоя.

Точка опоры.